По традиции 6 января в комплексе караимских кенас провели утреннее богослужение с поименным поминовением всех выявленных караимов — убитых (расстрелянных, замученных) фашистами и их приспешниками после высадки Евпаторийского десанта Красной армии 5 января 1942 года. Как известно, после высадки Евпаторийского десанта гитлеровцы и их приспешники расстреляли и замучили около трех тысяч горожан, в том числе, по воспоминаниям старожилов, около 120 караимов.

Заложники обстоятельств

К настоящему времени с разной полнотой информации выявлено 111 караимов, которых нацисты и их приспешники расстреляли или замучили после высадки Евпаторийского десанта. По завершении богослужения члены национально-­культурной автономии караимов Евпатории «Кардашлар» провели краткий митинг и возложили цветы к организованному за восточной аркадой Мраморного дворика мемориалу, посвященному

соотечественникам, погибшим в Великой Отечественной вой­не на полях сражений, в партизанских отрядах, в оккупации, в лагерях, а также пропавших без вести. Затем в Каминном зале Мидраша участники торжеств устроили совместную поминальную трапезу.

Напомним, что при открытии Мемориала 4 сентября 1999 года, в день освящения Малой кенасы, на мраморных плитах значились фамилии 500 погибших. Только в Евпатории вой­на унесла жизни более 180 караимов, из которых около 120 человек были расстреляны в числе семи с половиной тысяч заложников после высадки Евпаторийского десанта. Поисковые работы с архивными материалами и свидетельства родственников позволили установить дополнительные фамилии погибших, обозначенные на мраморе при установке новых плит в 2004, 2013 и 2020 годах. Сейчас известны фамилии 900 погибших караимов. Ежегодно 6 января, в день памяти заложников Евпаторийского десанта, и 9 мая, в День Победы, к Мемориалу возлагают цветы.

«Стал подвозить снаряды…»

Чудовищную атмосферу тех дней вой­ны передает свидетельство почетного гражданина Евпатории Давида Эля, которое несколько лет назад записал на диктофон председатель правления национально-­культурной автономии караимов Евпатории «Кардашлар» Дмитрием Габаем. По словам Давида Моисеевича, которому в январе 1942‑го было 13 лет, немцы, когда «битва за Евпаторию была проиграна», сбросили на город листовки с текстом: «Дамочки, не ройте ваши ямочки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки». Заодно оккупанты, как вспоминает очевидец, озаботились поиском мужчин среди горожан. И поиск этот был продиктован не единственным желанием выявить среди них участников десанта.

— Стали ходить по дворам, собирать мужчин — для чего, не знаю, — рассказал Давид Эль. — Мы были у себя дома на улице Володарского. Отец всех нас постриг, чтобы выглядели моложе. Пришли два немца, прошлись по комнате, забрали новые шерстяные носки (зима, холодно было), повернулись и ушли. Потом снова пришли два немца, осмотрели комнаты. Рядом с домом был большой амбар, мама завела их внутрь амбара, чтобы показать, что там нет никого. Они там постреляли по углам и ушли. Был и третий заход: немцы подошли к воротам (а мы были дома). Потом стали выводить на улицу людей, забрали из нашего двора глухонемого. Как оказалось, это были люди, которых им надо было расстрелять. Вот так… У меня в памяти, что шесть тысяч (мирных граждан. — Ред.) расстреляно (гитлеровцами в Евпатории за период оккупации города в 1941–1944 годах. — Ред.). Но мы слышали и о шестнадцати тысячах. Сейчас говорят о двенадцати тысячах… А людей тогда собрали по группам, вели на Красную горку и там расстреливали. На второй, третий, четвертый и пятый день после десанта.

Не менее драматична история поисков в дни Евпаторийского десанта старшего брата Давида Моисеевича, который совсем юным погиб в 1945‑м.

— Он был очень отчаянный парень, — говорит Эль. — Долго не появлялся дома, и мы стали думать, где же он может находиться. Предположили, что в одном из дворов на улице Степовой (речь о нынешней улице Миллера, носившей в годы вой­ны название Степовой. — Ред.): там был колодец, в котором мы прятались до десанта, когда в городе проводили расстрелы. И меня туда послали. Пересекаю Караимскую, а навстречу идут пять десантников. Они спросили меня, где штаб десанта. А он находился в торгсине, это угловое здание напротив нынешнего татарского ресторанчика «Мустафа». Собираюсь перейти на Степовую, как вижу, что ко мне идет немец с автоматом. А я ж мальчишка еще, идет четвертый месяц оккупации, дети моего возраста уже болтали по-немецки. Я стал говорить по-немецки: мол, здесь мой дом, там мой отец. И он, чтобы не создавать шума, махнул автоматом, и я прошел. Вышел на Степовую, а там немцы, один на одном: вся улица занята полностью бойцами, они готовились выбивать десантников. Пришел по адресу, а все, кто был на Степовой, спрятались, наверху остался только один человек, Борис Паша. Он болел туберкулезом. Мы спустились, взяли с собой еду на несколько дней, спрятались. Слышим: во дворе стрельба. Потом узнали, что немец проверял, не спрятались ли там десантники. Бориса они увидели, скорее всего, но трогать не стали. Так мы встретили десант.

Когда вместе с другими евпаторийцами юный Давид выбрался из местных подземелий, выяснилось, что оставшийся наверху дядя Борис умер.

— Он себя плохо чувствовал, а тут еще стресс такой, — спустя десятилетия пояснял Давид Моисеевич. — Вскоре пришел брат Сеня. Мы говорим ему: как же ты не сказал, куда идешь. А он говорит: «Я пошел посмотреть, а потом нашел бричку и стал подвозить снаряды…»

На этих словах в аудиозаписи свидетельства почетного евпаторийца повисает продолжительная пауза, периодически прерываемая всхлипами…

Было живо в памяти Давида Моисеевича и воспоминание о том, как с началом десанта к родителям пришел друг семьи из села Тогайлы (сейчас это Кормовое в Первомайском районе) с инициативой сформировать из евпаторийцев отряд добровольцев в помощь высадившимся десантникам.

— Они договорились, что будут вести работу в этом направлении, был составлен список: приблизительно человек восемнадцать-­девятнадцать караимов, которые были согласны пойти в ополчение, — рассказывал почетный евпаториец. — Возглавляли этот список два человека: мой отец и Давид Паша.

Отметим, что прошедший Первую мировую и Гражданскую рабочий Евпаторийского морского порта Давид Паша с началом Великой Отечественной рвался на фронт, но его не призвали в силу возраста. После освобождения Крыма весной 1944‑го на фронт он ­все-таки попал. В августе того же года у населенного пункта Акмяне в Литве артиллерист Давид Паша подбил три танка, но был тяжело ранен. И тогда, обвязавшись связкой гранат, евпаториец бросился под танк. Героя наградили орденом Отечественной вой­ны I степени посмертно.

«Сестричка, я буду жить?»

Евпаторийка Анна Пампу (Феруз), по словам ее внука Михаила Казаса, была среди горожан, оказывавших помощь участникам Евпаторийского десанта.

— Из-за шторма, плохой дислокации вой­ск и иных многих факторов, препятствовавших благополучной высадке вой­ск, стало ясно, что десант обречен, — говорит Михаил Михайлович. — Часть десантников ушли по нынешним улице Братьев Буслаевых и проезду Анны Ахматовой. Во дворик здания, где сейчас располагается «Литературное кафе», сейчас со стороны улицы Бартенева есть вход. А тогда там была сплошная стена, то есть дворик был закрытым. А со стороны улицы Пионерской к нему примыкал общий двор, примыкал он и к дому, где проживала моя бабушка. На крышу этого дома, как рассказывала мне бабушка, когда мне было лет восемь-­десять, забрался один из десантников, ­какой-то командир, как я понял из ее слов (по преданию, это был капитан второго ранга Николай Буслаев. — Ред.). С крыши он обратился к жильцам двора на улице Пионерской, 1: «Уважаемые товарищи! У нас много раненых, я знаю, что в вашем дворе живут медработники, врачи». Во дворике тогда действительно проживала зубной техник, еврейка, но она испугалась признаться (евреи в Евпатории подверглись репрессиям уже с октября 1941‑го). Бабушка была медработником, и она единственная вызвалась помочь: пойду, мол, что делать, муж на фронте, детей маленьких оставила на свою маму, мою прабабушку (в девичестве Айваз, после замужества — Феруз), чей брат в Евпатории имел табачный магазин — он находился на улице Революции, вблизи того места, где сейчас установлен памятный знак морякам-­десантникам. По словам Казаса, бабушка пролезла через единственное окно на первом этаже, которое выходило во дворик на Пионерской, где увидела бойцов.

— У одного, например, был разорван живот, кишки вылезли наружу, — продолжает Михаил Михайлович. — Как у любой женщины того времени, у нее в воротнике халата всегда была иголка с кусочком нитки. Она голыми руками вставила кишки и извлеченной из воротника иголкой с ниткой зашила. А боец плачет, орет: «Сестричка, я буду жить?» А что она могла сказать?.. Тому помогла, тому, тому… А все ближе румынский расчет (тогда румыны стояли в городе): подкатывают пушку, разворачивают, чтобы ударить прямой наводкой. Командир с крыши, бросая в сторону румын последние гранаты, говорит бабушке: «Сестричка, уходи, уходи! Мы конченые, мы выбраться не сможем. Мы стояли до конца, но помощи дожидаться не от кого». И в последний момент перед выстрелом пушки бабушка успевает влезть в окно, с обратной стороны его закрывают ковром. В этот момент от выстрелов, криков из двора и с улицы у жившей внизу соседки случаются преждевременные роды. И бабушка, стерев с себя солдатскую кровь, стала их принимать. А уже румынские офицеры кричат: мол, выходите все, будем проверять документы. Их увидел младший брат моего деда, мужа бабушки, дядя Жора, которому тогда было шестнадцать лет, и прибежал к бабушке предупредить, чтобы они прятались. На ломаном немецком (а она владела французским, турецким и крымскотатарским языками, последний даже преподавала в рамках так называемого ликбеза) она объяснила румынам, что здесь, мол, женщина рожает. Они ушли. И это бабушку, должно быть, спасло от расправы. Но, как известно, в семье не без урода. Вечером пришел сосед, уже записавшийся в полицаи, и сказал: «Аня, нас заставили сдавать всех, кто помогал десанту. Пришлось мне и тебя сдать как медработника, оказавшего помощь раненым десантникам. Но ты — хороший человек, поэтому я просто умоляю тебя: уходи, иначе они тебя заберут. И бабушка, в чем была одета, вместе с детьми, моей мамой и тетей Шурой, и своей мамой ушли из города. В это время дедушка укрывался в евпаторийских катакомбах.

По словам Михаила Казаса, в конце декабря 1941‑го его бабушка помогла бежать деду и будущему патриарху городской караимской общины Борису Кушлю из концлагеря «Картофельный городок» в Симферополе. Его первыми заключенными в ноябре 1941‑го стали советские военнопленные, попавшие в плен на Перекопе, а позднее там содержались попавшие в плен участники десантных операций зимы 1941–1942 годов и участники обороны Севастополя.

— Бабушка ночью забрала деда, и они на подводе смогли выехать за город, — говорит Михаил Михайлович. — Уехали на север, где в районе Джанкоя находились до 1944 года, пока Красная армия не освободила Крым. Тогда дедушка отрыл свою армейскую книжку и, так как он был водителем и в плен попал, обороняя Севастополь, отправился на фронт.

Олег СЕРГЕЕВ.

Фото из архива национально-­культурной автономии караимов Евпатории «Кардашлар» и из архива «ЕЗ».

Опубликовано в газете «Евпаторийская здравница» 1(19602) от 12.01.2024 г.